Есть книги, которые грешно забывать. К ним принадлежит никоновская “Весталка”.

Отечественная война, справедливая и освободительная, а вместе с тем разрушительная, калечила людей физически и душевно. Женщина дарит миру жизнь, а война ежедневно и ежечасно губит ее. Медсестра, врач чаще других имеет дело с  ранениями и смертью. «Весталка» повествует о судьбе женщин на войне. В ее основе – фронтовые треугольники с реальными письмами свердловских медсестер, ставшими «литературным топливом» для романа. Этот первый роман Николая Никонова охватывает не менее четверти века с подразделением на военные и послевоенные годы.

О “Весталке” в момент ее публикации спорили шумно. Б. Марков, не признавал за писателем, который не видел фронт своими глазами, права писать о войне. Вячеслав Кондратьев полагал “вторичным” любое произведение, созданное не участниками событий. Но ведь никто не ставил под сомнение, право автора “Войны и мира” писать о событиях, участником которых он не был.

К написанию романа Никонов шел исподволь. Отрочество, совпавшее с войной, оставило в сознании неизгладимые впечатления: “сам видел и горько пережил войну, встретил ее подростком, а в сорок пятом мне шел пятнадцатый год. Видел и пережил — и не случись этого, возможно, не имел бы права писать. Война и сейчас с ее карточками, голодом, дистрофией и цингой, вареной лебедой, керосиновыми коптилками, бесконечными тревогами стоит во мне тяжелым отстоем, дополненным тем, что довелось и случилось узнать… В течение четырех десятилетий я собирал, копил в записях и памяти женские судьбы, факты войны”.

Ценнейшие материалы автор получил от прямых участниц войны — врачей, медсестер, санитарок госпиталей и поездов. Со многими из них познакомился в 70-е годы через свердловский Музей фронтовой сестры. С реальных женщин “списывался” образ “весталки”, заполнялся биографическими подробностями, шлифовался творческой фантазией художника.

В образе тылового города узнается Свердловск 1941—1942 годов. Этот почти документальный и единственный в литературе Урала развернутый “портрет” военного Свердловска. Тот, кто пережил, поймет автора, а если не довелось, — тому не лишне узнать, как жили, чтобы победить.

Писательская память сохранила его зримые приметы. С августа магазины враз оскудели. В сентябре всем выдали карточки — сиреневые и желтые бумажки с надписью: 400 грамм. Это был паёк иждивенцев и служащих. К осени ввели лимит на электричество. В сосняках за городом разгружались бесконечные эшелоны. Теснились школы, институты, учреждения культуры, освобождая здания под оборонные заводы и эвакогоспитали.

Запомнились трамваи — “деревяшки”, на которых висели молчаливые мужчины, парни, женщины, направляющиеся на заводы. На улицах, примыкающих к вокзалу, можно было встретить  танки, колоннами в пять-шесть машин идущие в сторону железнодорожных платформ. А на дальних путях — особые санитарные поезда. Их надо было совсем близко увидеть и “почувствовать”, чтобы спустя  десятилетия вот так написать:

“Чаще всего санпоезда подкатывали глухой ночью или на рассвете. Они были и сами, как люди, усталые, забрызганные грязью, иногда с пробоинами, с выбитыми стеклами, с окнами, кое-как заделанными фанерой, завешенными простынями, заткнутыми шинелями. Их приводил такой же усталый, черный, будто обугленный паровоз без огней. Он дымился впереди, вздыхал, как избитый великан”.

Точно и убедительно передаёт Никонов тыловую жизнь: работа и только работа. В остальном — короткая передышка, накопление сил для той же работы. Так трудится персонал госпиталя, куда в качестве палатной сестры принимают молоденькую Лиду Одинцову, — так работают на всех оборонных заводах. “Дежурили сутками, не выходя из госпиталя. Спали, где придется. Новых надо принять, вымыть, перевязать, устроить — только тогда лечить. Домой приходила раз в два-три дня… жизнь напоминала какой-то беспросветный тягучий сон, в котором уже все равно, кто ты, где ты, сыт, голоден, обут, одет, не поймешь, и не важно совсем, какое стоит время года. Нет ничего! Есть только госпиталь, раненые, койки, перевязки, стоны, костыли, судна с мочой и кровью, запах ран и тусклый свет лампочки по вечерам…”

Жуткая правда войны — челюстно-лицевая палата, куда доставляли людей с особенными ранениями. Здесь больше всего безнадежности, боли, отчаяния. Здесь “То, что было лицом, главной сутью этого человека, здесь было забинтовано, закрыто салфетками, и я даже не знала, кого лечу, кого кормлю. Что можно было понять, приподнимая салфетку над кровавой раной, где лишь черно-красные дыры обозначали то, что было ртом, носом, лицом. Это была самая суть войны, не схожая даже с понятием “жестокость, “страх”. Слова эти слишком маленькие, короткие”.

Человек выдерживает. Не ломается. Медсестру Одинцову убеждает в этом ее фронтовой опыт с лета 1942-го до штурма Берлина. Через много лет, она размышляет об истоках Победы: “Фронт, передовая — здесь было все: умирали зря, подрывались на собственных гранатах, трусили, лгали, подставляли под пулю другого, не выполняли приказ… Но думаешь: “Да если б только на одном держались — на подлости, на страхе — разве бы одолели? Нет, держалось все… на храбрости, может быть, на отчаянии, но честном, святом, на совести, помощи, сострадании…” Это высокие слова, но в них заключена позиция автора и героини.

Лидия Одинцова смотрит на происходящее чисто по-женски, эмоционально, сражение для нее — это “геенна огненная”, в которой гибнут правые и виноватые, святые и грешные, обреченные и торжествующие хотя бы на краткий миг победы… “Я и сейчас не могу этого описать, осмыслить, что видела и пережила”.

После войны главным было ощущение н а с т о я щ е й ж и з н и — в отличие от той, фронтовой, которая всегда казалась Лидии Одинцовой лишь подобием  жизни — “работы, когда копали укрытия, строили землянки и блиндажи, подобие удобств — коптилка из снарядного стакана, штык вместо ножа, консервная банка взамен кружки, подобие еды — то густо, то пусто. Только раны, кровь и смерть были настоящие”.    Ж и з н ь  б е з  в о й н ы воспринималась как счастье. Терпеливый русский народ оттаивал душой, и тем легче переносились условия, которые сегодня представляются просто невероятными.

Героиня “Весталки” после войны: “Не будь этих книг, я, наверное, так и тупела бы, глупела, мой разум, не находя пищи, сгорел бы в заботах, однообразии той жизни…” Философская мудрость помогает Лидии Одинцовой отстоять себя: годы войны научили ее разбираться в людях, безошибочно распознавать честного человека и шкурника. Пережитое поубавило в ней оптимизма, в чем-то сделало неуступчивее. Она — “как в вечной против всех обороне, в ожидании нападения, готовая, как взведенная пружина, сработать от прикосновения”.

А сын — уже суворовец и, как видится, вечный военный. Курсантская шинель сидела на нем “как влитая”, а матери горько напоминала военные годы: “подполковник Полещук все мерещился мне. И горевала душа и саднила, когда сын, побыв у нас малое время, глядел на часы, кончалась увольнительная, и он опять принадлежал не мне, а службе, училищу, армии”.

Может, лучше было хранить память об Алеше Стрельцове, но забыть об оскорблении, которое нанесено Полещуком? Не для себя, ради сына. Не смогла. И все же самое тяжелое ждало впереди: гибель сына в Афганистане. Никонов передает горе матери сдержанно и тактично. Сам переживший смерть двадцатипятилетнего сына — старшего лейтенанта Николая Николаевича Никонова: “Летом меня вызвали в военкомат. Майор Василий Васильевич был теперь подполковником. Он обнял меня… А потом я ничего не запомнила. Очнулась в больнице. О подвиге сына писали газеты”.

Роман “Весталка несет память о людях 1940-х годов. О женщинах, на долю которых выпало так мало “личного счастья”. У Лидии Одинцовой трудная судьба и нелегкий характер — “не уютный”,  справедливый в большом и малом. Это не “скромные труженицы”. В своем высоком гражданском служении они оправдывают неожиданное романа — “Весталка”. Весталка — загадочная хранительница храмового огня, ей традиционно сопутствуют избранничество и величие. Образ Лидии Одинцовой завершается вручением медали имени медицинской сестры Флоренс Найтингейл, которой Международный Красный Крест удостаивает совсем немногих.

В конце размышляет Лидия Одинцова о долге и смысле человеческой жизни: “долг всегда смыкается с представлением об обязанности, необходимости и чести… И только теперь я поняла: долг… не стремление оправдать свою жизнь в чьих-то глазах — он просто суть всякой человеческой жизни, ее главное содержание и условие. Уклонение от долга — и есть начало распада личности. Всегда, везде, во всем…”